Писатель Олег Костюк: По-настоящему хорошей прозы о войне на Донбассе очень мало

"ДС": Почему — война? Ведь об АТО написаны десятки, если не сотни книг.

О.К.: Я пишу о том, что мне близко, что меня волнует и в чем я хотел бы разобраться получше. Писательство — это исследование. А когда речь идет о военном опыте — то и терапия. Если что-то терзает, не дает покоя, я сажусь за письменный стол и превращаю свои мысле-чувства в текст. Это — главная причина, почему я пишу о войне.

Если же говорить о книгах про АТО – да, их действительно хватает. Но по-настоящему хорошей прозы среди них, честно говоря, крайне мало.

"ДС": Как долго вы были в АТО?

О.К.: В АТО я попал в начале 2015-го. Шел на войну добровольцем, не дожидаясь повестки из военкомата. Отслужив по мобилизации, вернулся домой и где-то через год подписал контракт. Всего в зоне АТО (ООС) я прослужил два года. Полтора из них — на первой линии. В боевых подразделениях, в пехоте.

Стены Бисетра и сумрак лепрозория. Только вместо безумцев и прокаженных — солдаты. Подвал рембазы напоминает улей: множество комнаток, которые немудрено спутать в темноте. Духота и непрекращающийся шум, монотонное жужжание голосов, прерываемое по временам хриплым смешком, лающим матом, грубостью, гулко отдающейся в коробке из стен. Комнатки завешены пледами; в каждой — по несколько кроватей, приставлены одна к одной; проход — только в ногах. Грязные матрасы в сухих пятнах мочи и блевотины; вместо подушек — скомканная одежда; спальные мешки, — в них, точно в коконах, закутаны спящие, — не видно голов, слышны только дыхание, кряхтение и храп. Тяжелый запах нечистого белья и пропитанных потом берцев смешан с алкогольными парами, такими привычными здесь, в солдатском обществе, в городе, вдалеке от передовой. Многие из них рассматривают этот вынужденный отвод с "нолика" в Артемовск как возможность накачаться водки, — да так, как будет непозволительно на передовой. Хотя они пьют везде — и там и тут. ("В казарме").

"ДС": Военный быт описан в ваших рассказах достаточно натуралистично. Вы намеренно хотите шокировать читателя?

О.К.: Ну, во-первых, современного читателя едва ли можно чем-то шокировать… А во-вторых, нет, я не пытался ни шокировать, ни "хайпануть". Темные стороны войны, о которых я пишу — лишь малая часть того, что я видел и знаю. Страшнее, чем в жизни, все равно не придумаешь.

В ряде текстов ("В казарме", "Сергеич", "Нолик") я попытался передать то состояние утраты идеализма и мечтательности, которое многие из нас, мобилизованных, испытали, попав на фронт. Армия и, тем более, война очень быстро лишают всяких иллюзий. Я встречал много таких разочарованных… И давно хотел написать об этом.

Они выехали на край села. И двинулись в посадку. И — растяжка на их пути. Ее, должно быть, поставили ночью. Вражеская разведка, толковые ребята, "спецура". Их не заметили — ни с одного наблюдательного поста, ни с другого. И они сделали то, за чем явились, и — ушли. Да. Сепарская разведка… БМП-2 сорвала растяжку. Оглушительный хлопок. Вспышка. Все трое валяются на дороге, в дыму и грязи, корчатся на земле; и у одного — выбит глаз и вывернута челюсть. Лежит, и из шеи, прошитой осколком, льется кровь; и из глазницы, развороченной и безобразной, льется кровь. И челюсть вывернута, и несколько зубов — рядом, в песке. Он корчится и стонет, не понимая, что произошло, и остальным нужно время, чтобы прийти в себя, подползти к нему и оказать первую помощь. ("Дома").

 "ДС": В некоторых рассказах ("Дома", "Символ медведя", "Учебка") Вы описываете состояние, которое можно определить как ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство – ред.) Это Ваш личный опыт?

О.К.: Не совсем. Я трижды отправлялся в АТО (первый раз — на год, второй — на 8 месяцев, и третий — на 4 месяца), и каждый раз, возвращаясь, испытывал депрессии и проблемы с адаптацией. Но я не назвал бы это состояние ПТСР. Как-то я разговаривал с психологом, и он сказал мне, что ПТСР — это серьезный диагноз, который требует вмешательства психиатров, и которым на самом деле страдает лишь небольшой процент вернувшихся с войны. Депрессия и сложность с возвратом к прежней, гражданской жизни — это еще не ПТСР. Что же касается рассказов, которые вы упомянули, то они основаны на наблюдениях и общении с бойцами, среди которых я действительно встречал ребят с серьезными психическими проблемами.

В своих текстах я опираюсь на личный опыт, но сами истории, как правило, вымышленные или, скорее, — собирательные.

На Красноармейской работалось лучше, чем на Крещатике. С молодыми всегда тяжелее. Все они — оторви и выбрось. Даже с месячными работают, — засовывают во влагалище кусочек поролоновой губки, предназначенной для мытья посуды, и работают. Нюхают "фен" и героин. Те же, кому за сорок, — более адекватны.

Марине везло. Проблемные не попадались. Не то что Алине. Та не такая фартовая. Наркоманы и гопники — это по ее части. Как-то ее снял "внешне приличный чувак", отвез в гостиницу, напоил коньяком, а сам при этом — нюхал какую-то хрень, что-то раскуривая с помощью хитроумного приспособления из пустой банки от "Кока-колы". Периодически он отключался, закатывал глаза и пускал изо рта пену, и в эти моменты Алина бросалась к двери. Но дверь была закрыта. Алина шарила в карманах у обдолбанного клиента, пытаясь найти ключи, и тут он открывал глаза, хрипел, словно зомби, и протягивал к ней скрюченные пальцы. И Алина отпрядывала, и он шел за ней, валился на пол и снова терял сознание. Наконец ей удалось вытащить ключи и убраться восвояси. ("Марина")

"ДС": Хочется коснуться еще одной темы, которую Вы затрагиваете в своих текстах. А именно — проституция. Часть рассказов посвящены этому.

О.К.: Давно, еще до войны, занимаясь журналистикой, я готовил серию статей о публичных домах Киева. Потом грянула революция, АТО, и я так и не довел дело до конца. Со временем я вернулся к своим записям и переработал их в прозу. Эти тексты — художественное исследование, изображение характеров и повседневной жизни киевских проституток.

— Ты убивал людей? Брат — убивал. А ты?

Черт, подумал я, она просто испытывает, просто играет, просто пытается зацепить. Шлюха! Еще немного — и она выведет меня!..

— Такие вопросы не задают тем, кто был на войне.

— Значит — убивал…

— Не знаю.

— В смысле?

— Враг — далеко и в темноте. Перестрелки, как правило, случаются ночью. Открываешь огонь, но попал или нет — не знаешь. Позиционная война. Лобовых столкновений почти нет. С 2015 года, во всяком случае. Не знаешь, убил или нет. В глаза противнику не смотришь.

— А тебе не кажется, что вас там просто используют?

— Нет. Не кажется. Я шел добровольцем, и никто меня туда силой не тянул.

— Брат тоже шел добровольцем…

— И жалеет теперь?

— Нет. Наоборот… Гордится… Медалей у него много… Только вся жизнь — в заднице!

— Думаешь, это из-за войны?

— Не знаю… Он и до войны бухал, но не так. Семья была, работа. А теперь…

— Для некоторых война — лучшее, что было в жизни. На войне они узнали себя и стали героями. А на гражданке — неизвестно, как бы все у них сложилось. Бухали бы, прожигали жизнь. Я не о всех говорю. Но таких много. Война для них — единственная достойная вещь в жизни. Единственное, о чем они с гордостью смогут рассказать своим детям. ("Шлюхи").

"ДС": Вы считаете, эта тема может быть актуально сегодня? И считаете ли вы, что проституция в Украине — это серьезная проблема?

О.К.: Я не гнался за публицистической актуальностью и даже не думал об этом. Скорее, просто описывал то, что увидел, пропустил через себя, и что меня зацепило, оставив во мне след. Можно сказать, что я пишу о том, что интересно прежде всего мне самому – в надежде встретить читателя с совпадающими интересами.

Проблема или нет?… Я не хочу давать оценок, и не вешаю ярлыков. У моих персонажей своя жизнь, своя история и своя правда. Я выступаю наблюдателем и рассказчиком об увиденном, но не судьей.

Может быть, поэтому я так и не люблю "Яму" Куприна, одно из наиболее известных произведений на эту тему. Слишком много в ней высокомерного, подчас лицемерного, морализаторства. Мне ближе более отстраненные позиции: ироничный взгляд Мопассана, бесстыжая беззаботность Генри Миллера и психологическое исследование Достоевского.

"ДС": Вы считаете, что образ Сонечки Мармеладовой не имеет морализаторского оттенка?

О.К.: Ну, Сонечка Мармеладова — не лучший пример. Образ, честно говоря, так себе… А вот героиня "Записок из подполья" — действительно бесподобна — по правдивости, убедительности, психологической глубине. Там виден настоящий, живой характер.

Не то лето, не то поздняя весна. Жарко. Цветут каштаны, их коричневые и скользкие, и словно отполированные, плоды усеивают асфальт и траву под деревьями. Солнце слепит, и сталь гаражей, накаляясь, добавляет жары. И асфальт, накаляясь, тоже добавляет жары. И мы, я и Ромка, катаемся — вначале по траве, потом по асфальту, и вот я взбираюсь на него и крошу его лицо, лицо моего лучшего друга, в кровавую стружку, когда кровь, смешанная со слюнями, густая и тягучая, разлетается, брызгает на асфальт, пачкает одежду. И кулаки — в крови. И все руки — в крови. И джинсы и футболки — в крови. Я слышал, как хрустнул его нос, видел, как закатились глаза, чувствовал, как руки ослабли, перестали карябать, пытаясь схватить мою шею. Они, его руки, вдруг вытянулись вдоль тела. И кровь пузырями выходила из ноздрей. Но я не останавливался. Я не останавливался. Не останавливался. Пока меня не оттащили, не сволокли с него силой, — не останавливался. Но потом меня оттащили, и несколько человек, среди которых — наши общие друзья, повалили на асфальт и придавали тяжестью своих тел. ("Девятиэтажки")

"ДС": Несколько рассказов посвящены жизни подростков. Эти рассказы как бы выбиваются из общей канвы. Почему вы решили включить их в сборник?

 О.К.: Меня всегда интересовала тема становления, развития личности. Этот процесс перманентен и длится всю жизнь, но в юности наиболее радикален и стремителен. Иногда полжизни проходит в какой-то стагнации, пробуксовке, полусне. А иногда — в два-три года человек проживает целую жизнь. Об этом рассказ "Девятиэтажки". О той интенсивности и спрессованности жизни, которая порой ведет человека в бездну.

У нее широкие скулы. Темно-русые волосы. Большие глаза с каким-то резким, недоверчивым огоньком. Порывистые движения. Грубоватый голос и смех. Гневно сводит брови, если ей что-то не по нраву. Бывает резкой. Бывает несдержанной. Как неприрученное животное.

Встает с кровати, быстро откинув одеяло. И я вижу, как торопливо покачиваются бедра в такт шагам и как включенный в коридоре свет скользит по смуглой коже, словно обжигая ее, и как ладошки с какой-то странной инстинктивностью касаются груди.

Стыдливая, но — знает свои преимущества. Поэтому, вернувшись из ванной, какое-то время стоит возле кровати, скрестив на груди руки, и не спешит прятаться под одеяло. Говорит что-то не имеющее никакого значения, улыбаясь и глядя на меня сверху вниз. Следит за моей реакцией. Следит за моим взглядом. И только потом — проскальзывает в постель… ("Прифронтовая")

"ДС": Напоследок хочется поговорить о стиле. Повествование выдержано в темных, порой — мрачных тонах. В текстах много насилия и шокирующей, я бы сказал жестокой откровенности. Также используется не нормативная лексика. Не слишком ли радикально? Не всякий читатель адекватно воспримет такие тексты…

О.К.: Тут, скорее, нужно спросить у самих читателей… Мне сложно за них отвечать…

А если серьезно, то стиль и энергетика текста продиктованы самой темой повествования. Если вы пишите о солдате, которому осколком сорвало половину лица, или о женщине, которую изнасиловали, когда ей было девять лет, — нужно ли смягчать краски? Возможною, найдутся те, кому мои тексты покажутся слишком откровенными или "не литературными". Это их право. Значит — моя книга не для них.

Мой читатель — тот, кто любит честную прозу и не боится взглянуть в глаза реальности.