Витрина украинского коммунизма. Почему поэта Олийныка не спишешь в "нафталин"
Смерть поэта Бориса Олийныка сразу же назвали "концом эпохи". Имея в виду, надо думать, эпоху СССР. Борис Олийнык, безусловно, был человеком, во многом воплотившим эту эпоху или, по крайней мере, укорененным в ней (и только в ней). Но я бы сказала, что "эпоха", на самом деле, закончилась уже "некоторое время как". Об этом и можно было судить как раз по фигуре Бориса Олийныка, по всем законам исторического жанра превратившегося в мастодонта в тот самый момент, когда эпоха умерла.
Об этом можно судить и по условным некрологам: вслед ушедшему поэту-гражданину летели, преимущественно, или суховатые выдержки из биографии, или "избранные строки", или откровенные посты в соцсетях, сводящиеся к тому, что время этого "ватника", "лениниста-сталиниста", "совка" и так давно прошло. Что ж, кое-что из этого говорит не только об ушедшем поэте, но и о новой эпохе - она значительно менее поэтическая, привычная к лаконичности и однозначности твита, но столь же склонная к идеологической простоте, сведению реальности к набору ярлыков.
Характерно то, что в отечественное медиапространство смерть другого - "всесоюзного" поэта-гражданина - Евгения Евтушенко "выбросила" больше осмысленных текстов, чем смерть Бориса Олийныка. Это, на мой взгляд, серьезный упрек "новой эпохе". Или, возможно, диагноз ее старых травм.
"Последний настоящий коммунист" - так характеризуют СМИ ушедшего поэта, - не просто так получил вдогонку нелицеприятные замечания. Он был поэтом - украинским поэтом - в ту эпоху, в которую быть "поэтом-гражданином" означало играть определенную роль.
И если русские поэты-шестидесятники играли роль идеологической витрины "свободной страны", то украинские получали дополнительную идеологическую нагрузку, имитируя "равенство и братство" в этой "витрине свободы".
Те, кто позировал для этой витрины, прошли свой путь разочарования, молчания, переосмысления, сопротивления или сделки с собой. Разных людей этот путь вывел в разные точки. Борис Олийнык - в отличие от очень и очень многих - остался верен коммунизму. Уже только этого было бы достаточно, чтобы вызывать раздражение. И вовсе не тем, что он писал пасквили о Горбачеве.
Для своих коллег, писавших в советское время фальшивые "паровозы" о Ленине (и даже Сталине - те, кто постарше), партии и бессмертном подвиге советского народа, а когда стало "не страшно", переметнувшихся в "национальный" лагерь, Олийнык мог показаться укором совести. Поэтической и гражданской.
В отличие от большинства своих коллег, он не писал "нужники" о Ленине и бессмертном подвиге советского народа, без которых сборник лирики не издали бы. Для него это не были "нужники" - это было его кредо. Когда "стало можно" (и модно) дистанцироваться от коммунистической партии и "раскрывать свою истинную суть" национал-патриота, он остался верен своим коммунистическим воззрениям и партийной принадлежности. Все "Коневы", вдруг вспомнившие к началу 90-х, что они, на самом деле, "Конивы", могли увидеть в упрямом Олийныке упрек своей политической, идеологической, гражданской мимикрии. А те из них, кто был поэтом, могли увидеть упрек еще и своей творческой фальши.
Увы, это вовсе не комплимент поэту Олийныку (и не упрек его коллегам, которые поступали иначе). Его упрямая приверженность коммунистической идее была, скорее всего, также способом самозащиты. Упрямое нежелание признавать ошибки режима - упрямым нежеланием признавать собственные ошибки.
Ведь если бы воспевание компартии, принципиальная поддержка правил идеологической игры были фальшью - как у большинства его коллег - он тоже мог бы, как они, просто пожать плечами и сказать: заставляли, мол, а я по складу характера - не диссидент. Но именно для Олийныка это было невозможно, потому что в его случае это не было бы просто признанием в человеческой слабости - для него это было бы апостазией, предполагающей серьезную внутреннюю драму. Как внутреннюю - потому что он был искренне верующим в идею, - так и внешнюю - в течение многих лет он был последовательным игроком на идеологическом поле, что ему неоднократно припоминали. В общем, как говорил д'Артаньян кардиналу Ришелье, "меня плохо поняли бы там, и дурно приняли бы здесь".
Что, впрочем, многим другим - в том числе, бывшим партийцам, комсомольским лидерам, тайным и явным чекистам - совсем не мешало переходить под желто-голубые (и даже красно-черные) флаги и находить под ними удобные и теплые местечки. Любопытно другое: оставшись в стане коммунистов, Олийнык очень скоро приобрел славу "последнего настоящего коммуниста". Что теперь у многих (да и у меня отчасти) вызывает особое отторжение: человек не просто не "покаялся" в своих заблуждениях (и заодно в преступлениях режима), он взял на себя роль идеальной витрины украинского коммунизма.
Витрина была, действительно, идеальной - но только для электората старшей группы. Олийнык был коммунистом образца фильма "Коммунар", а не нового левачества западного типа. Старомодный "коммуняка", для которого имена Маркузе и Альтюссера звучали как ругательства. Вернее, звучали бы - если бы он ими поинтересовался. Но он не воспринимал экспериментов, тем более - интеллектуальных, тем более - западных. Он довольно однозначно высказывался о творческих поисках молодых украинских поэтов (а учитывая возраст Бориса Ильича, для него почти все современники были "молодыми"), о "загнивающем Западе" и "европейском мусоре". И западное "левачество" его вряд ли вдохновило бы - потому что это в большей мере интеллектуальная культура, чем практическая идеология. В лучшем случае, это идеологическая подложка для общества потребления, которое было искренне неприятно Олийныку. Который был коммунистом "пролетарского" (или, скорее, крестьянского) типа, опирающимся на фундаментальную веру в социальную справедливость "все люди равны", и эта идея только перепета и разработана в "манифесте коммунистической партии", а корни ее - в Декалоге. Таким образом, коммунизм превращается едва ли не в одну из авраамических религий. И не требует ни интеллектуальных обоснований, ни вообще каких-либо длинных рассуждений. Истина не нуждается в интеллектуалах - она нуждается в поэтах-проповедниках и рабочих руках, которые ее воплощают. Опричники, которые следят за первыми и вторыми, и которые почему-то неизбежно появляются в этой идеальной модели - издержки несовершенства человеческой природы.
Олийнык оставался идеальной витриной - поэтом, в котором сосредоточена была вся чистота веры. Вращаясь в высоких политических кругах, он вел почти вызывающе скромный образ жизни и эксплуатировал вызывающе скромный образ - в поведении, одежде, бытовых привычках.
Такой себе "Ильич", каким его представлял советский синематограф - потертый костюмчик-тройка, кепка, подкупающая простота в разговоре. И любовь к грандиозным - пускай и нафталиновым - проектам. Он был убежденным сторонником СССР - именно поэтому он так (до пасквиля) разочаровался в Горбачеве, который дал разрушиться "великой стране". Именно поэтому он стал пламенным сторонником сербов в их борьбе за свои колонии в рамках Югославии. И, соответственно, непримиримым критиком Запада - который "разрушал" эти крупные проекты.
Некоторым диссонансом выглядит его "национализм" на фоне такой горячей поддержки имперских проектов. Но он не думал об этих проектах, как об "имперских" - он видел в них развитие цивилизации. Где есть место разнообразию и самобытности - в частности, украинской. Свою поэтическую гражданскую миссию он видел, в частности, в этом: "мы сохраняли украинский язык тем, что писали на нем". И, надо отдать должное "последнему коммунисту", он был едва ли не первым человеком, который заговорил во всеуслышание об украинском голодоморе в советском публичном пространстве - с трибуны Кремлевского дворца съездов заявил о необходимости расследовать обстоятельства этой трагедии.
Интересно то, что поэт-гражданин (Олийнык в полной мере может считаться таковым) в посмертных комментариях в большей степени "гражданин", чем "поэт". Возможно, потому, что его общественную деятельность оценить проще (на первый взгляд), чем поэзию.
Но дело еще и в том, что его гражданский образ оказался раздражающим. Нетипичным. И таким, от которого при этом не отмахнешься, не спишешь "в нафталин" - в виду масштабов поэтического наследия. Поэзия Олийныка есть и останется украинской классикой - независимо от того, какие политические идеи исповедовал поэт и какими интригами отмечен его жизненный путь. Как любая лирика, она может "нравиться" и "не нравиться", как из любой советской поэзии из нее вывалится в небытие изрядный шмат лениных и компартий - но в корне это мало что изменит.
