Сто лет пустоты. Как Троцкий стал для Кремля любимым героем революции
Столетняя годовщина Октябрьской революции прошла в России почти незамеченной. Коммунисты провели свою демонстрацию. Никто не возражал, не выходил наперехват со своим альтернативным мнением, никто никого не винтил. Президент и его окружение демонстративно смотрели в сторону, будто ничего не происходит, и будто в их собственная комсомольская юность с обязательной явкой под красные знамена в красный день календаря, осталась за горизонтом событий. О том, что к столетию будут подведены какие-то итоги, даны оценки, найдены точки примирения или хотя бы средства терапии травмы, нанесенной Великим Октябрем, говорили и ждали напрасно. Никто ничего не сказал – будто ничего и не было.
Все бы ничего, но молчание это выглядит как-то нарочито. Ни для кого не секрет, что нынешняя российская власть даже в большей мере преемница "октябрьской", чем РФ – преемница СССР. Но ни для кого уже не секрет и то, что нынешняя власть до полусмерти боится революций, а потому поднимать на щит октябрьский переворот ей совершенно не с руки.
Впрочем, у того, что осталось от ВЧК до нашего времени, действительно, с Октябрем мало общего. Переворот был совершен под знаменами... неважно, впрочем, под какими. Важно то, что у революции были знамена. У нынешней российской власти их нет. Даже знамена Великой победы и георгиевские ленты – из другой оперы.
Что же сказать о революции? Что это было? Победа или поражение? Ни в каких других понятиях об исторических событиях в России теперь не говорят. Если революция, переворот – это зло, то кто виноват? Власть – прямая преемница "той" подозревает, что тень преступления обязательно падет на нее. Потому, с одной стороны, не педалирует вопрос, с другой, подсовывает публике других кандидатов. Поклонская с Кшесинской очень удачно подвернулись. Правда, к 7 ноября публика уже успела забыть об обеих – а ведь еще месяц назад им прочили роль "искры" для очередного возгорания пламени революции.
Что ж, публика – дама ветреная. Кшесинская это знала. Поклонская – даже не догадывалась. Главное, публике намекнули на то, что революция была исторически неизбежна при таком правлении. Точку поставил лично патриарх Кирилл: заверил паству в том, что церковь никак нельзя винить в случившемся в 17-м году – она ничего не могла с этим сделать, потому что была полностью подчинена государству. Даже говорить с народом прямо не могла – потому что главой церкви был лично государь-император. С него, мол, и спрашивайте. Заявление, конечно, рискованное – оно может быть неверно истолковано в высоких кабинетах. Но патриарху, говорят, и так терять уже особо нечего.
Что ж, Николай Романов – идеальный виновный. Потому, например, что он стал жертвой революции, а стало быть, по общему гласу, "сам виноват". Император – фигура масштабная и на историческом полотне куда более выпуклая, чем бесформенное Временное правительство, которое, собственно, и "валили" большевики в октябре. Сами сравните Керенского – пускай даже в пресловутом дамском платье - с помазанником Божьим. За фарсового Керенского денег уже не дадут. А вот за царственного мученика – могут. Впрочем, о деньгах – ниже. Тут замечу только, что бегство из высокого кабинета в дамском платье – это совсем не смешно. В этом образе всякая власть, которая чувствует свою слабость, видит собственное будущее. Уже поэтому сериал в стиле "Карточного домика" о политических интригах периода двух революций – хоть он и мог бы иметь успех, - ни за что не снимут в путинской России.
Вообще, Февральская революция незаслуженно – хоть и закономерно – замолчана, забыта и совершенно не осмыслена в России. Так же как удивительный экономический и культурный взрыв постреволюционной страны, случившиеся в эпоху НЭПа. Никому не нравится работать над ошибками и мусолить упущенные шансы. Тем более, убеждаться в том, что шансы и были-то мизерные. Буржуазная революция в стране, где было слишком мало буржуазии, была точно так же обречена на провал (или на девиации), как и пролетарская революция в аграрной стране, где было слишком мало рабочего класса, а крестьянство вожди революции довольно откровенно презирали.
Если Красный октябрь и был для кого-то "упущенным шансом" - то для Запада. И, возможно, поэтому Запад сегодня проявляет куда больше любопытства к революции, чем страны бывшего СССР. В эти дни западная пресса пестрела Лениным, Троцким и Сталиным, а на книжных прилавках даже появилась книга Чайны Мьевиля "Октябрь: История русской революции".
На самом деле, это только справедливо. Они ведь не о России пеклись, эти кровавые мечтатели. Во всяком случае, не только о ней. Они были только искрой, из которой должно было вспыхнуть пламя Мировой революции. Машинистами локомотива истории, который должен был потащить за собой состав трансевропейского экспресса. У них, действительно, были амбиции мирового уровня. Они верили в то, что вслед за их переворотом будет следующий, и следующий и следующий... Пролетарская революция в России должна была запустить цепную реакцию в индустриальных странах, в которых класс пролетариата, в отличие от России, к тому времени уже сформировался, где – по Марксу – все было готово, созрело и воплотилось бы в самом чистом и совершенном виде.
Но Запад воздержался. И уже из-за этого в молодой Стране Советов, где продолжали верить в верность и вечность учения Маркса, могли чувствовать раздражение и разочарование Западом и уповать на то, что "логика истории" все же неумолима. С первых же лет "социального эксперимента" в СССР с распростертыми объятиями принимали западных журналистов и писателей – чтобы через них зажечь сердца западной аудитории коммунистической мечтой. Кстати, когда Герберт Уэллс – один из участников таких писательских туров по молодой Стране Советов – назвал в своем репортаже Ленина "кремлевским мечтателем", это не было ни оскорблением, ни иронией. В том, что это была насмешка, нас убедили уже позже – когда слово "мечтатель" стало отчего-то неприятно и даже отвратительно советской официальной идеологии. Конечно, Ленин был мечтателем, и фантаст Уэллс вряд ли думал кого-то этим словом оскорбить.
Человеком, который спас Запад если не от Мировой революции, то хотя бы от связанных с ней опасений, стал не кто иной как Иосиф Сталин. Амбиции которого не распространялись шире карты родины и который вовсе не был мечтателем. А от мечтателей – лениных, троцких, бухариных и прочих пламенных идеологов - он довольно быстро избавился. Идеология коммунизма и "диктатура пролетариата" были ему нужны исключительно для внутреннего употребления - для обслуживания и оправдания репрессивной машины. Революция инкапсулировалась и обрушилась внутрь.
Красный же Октябрь остался в западном представлении точкой разветвления истории – тем пунктом, в котором все могло в привычном мире повернуться и так и сяк, откуда вся история цивилизации могла потечь по несколько иному руслу. В тот момент западным государствам удалось выправить социальный крен – не в последнюю очередь, благодаря российскому уроку социального взрыва – и избежать "мирового пожара". А некоторые из этих стран спустя несколько десятилетий построили почти настоящий "социализм с человеческим лицом" без всякого революционного террора и прочего кровопролития.
Но призрак коммунизма, выпущенный Марксом-Энгельсом-Лениным, как бродил по Европе так и бродит по сей день - то ли неприкаянный, то ли окаянный. "Детская болезнь левизны" не была преодолена на Западе – она стала интеллектуальной модой, используемой популистами всех типов, от университетской профессуры до политического бомонда. Русская революция для запада – такой же "русский специалитет", как водка, матрешка, балалайка и медведи.
Революция – та часть "русской культуры", за которую ее ценят на Западе наряду с литературой и балетом. И которую можно найти теперь только в музеях да в искусстве. Потому что, собственно, от Октябрьской революции нынешняя русская культура не сохранила в себе ничего, кроме травмы. Идеология коммунизма в России потерпела крах – вместе с "мечтателями" - когда уступила первую роль репрессивной машине. Скорее всего, по причине врожденной несостоятельности.
Для Сталина "пролетариат" оказался только поводом и лозунгом, а настоящей целью была диктатура. Но те, кто теперь у власти в России, не готовы признать, что собственными руками задушили революцию, использовав ее в своих целях. А когда идеологическая одежка поистерлась, ее отбросили вовсе прочь – и оказалось, что так тоже можно. Начиная, по крайней мере, с 1999 года идеологии в России нет. Вообще. Никакой.
Есть контрреволюция, которая естественным образом наступает после того, как обанкротилась (или была обанкрочена) идеология. Революцию в России теперь продают. Наряду с матрешками, сувенирными балалайками и значками со Сталиным и Лениным. И то сказать, если Че Гевару можно было превратить в модный бренд – почему нельзя продать Троцкого? Ведь он, фактически, готовая рок-звезда (или, скорее, стимпанк-звезда, раз уж за дело взялся Мьевиль). И вот Константин Эрнст уже анонсирует телесериал о Троцком. Почему о Троцком, спросите вы, а не о Ленине? Очень просто. За Ленина все еще и иск можно получить от какого-нибудь Зюганова – "чисто попиариться", разумеется, но все равно придется понервничать. Да и зеленку в рожу от фанатика. Поэтому Ленина лучше не трогать. В то время как Троцкий – это наиболее популярный персонаж русской революции на Западе. "Рок-звезда", как было указано продюсером. В кожаном пальто и на бронепоезде. А еще роман с Фридой Калло. И точка поставлена не чем попало, а ледорубом.
В общем, контрреволюция, наконец, победила: то, что было "святынями" имеет ценник и соперничает с поющими трусами на голубых экранах. "Продажа родины" поставлена на поток. Никаких моральных и идеологических препон, никаких императивов, "ничего святого", кроме дензнаков. Разве не это полный разгром коммунистической идеи?
Нынешняя "нулевая" идеология в России соответствует власти серых пиджаков, внутри которых не найдешь человека, личности. Отчасти так удобнее править медиастраной – любой вау-стимул, вколотый Останкинской иглой, подхватывается тем охотнее, чем выше идеологический голод. Любая чушь сойдет за "смысл жизни", когда жизнь так очевидно бессмысленна. Любое злодейство сойдет за "подвиг", когда никто не знает, что такое хорошо и что такое плохо. Любое "спасение русскоязычных" послужит "всенародной солидарности" в стране, где атомизация населения в отсутствие любых объединительных идеологий достигла предела.
Но такие пропагандистские победы всегда маленькие. Вау-стимулы работают только на коротких дистанциях. От #крымнаша в России уже устали. О священной войне Поклонской забыли через неделю после премьеры фильма "Матильда". Репрессивная машина, которая остается у власти уже почти сто лет, умеет проводить спецоперации – и в физической реальности, и в медиапространстве. Но без идеологии она не может ни создать, ни удержать хоть что-нибудь, похожее на государство. Россию, распродавшую всех своих богов и героев, почти наверняка можно считать "фейлд стейт" во всей полноте этого термина. Не потому даже, что распродали - если кто-то готов платить за мертвецов, то почему бы нет? - а потому, что новых в сельмаг не завозят и даже не обещают завезти.
После смутного времени Ельцина с кремлевской власти облезли последние клочки идеологической плоти и обнажился голый механизм – втулки-шестеренки, как в финале "Терминатора". Стало совершенно очевидно, что во главе контрреволюции – ВЧК. Они этого вовсе не скрывают и говорят прямым текстом о том, что не раскачивайте, мол, лодку. Думаю, что-то в этом роде говорил большевикам в Думе и Керенский – перед тем, как переодеться в дамское. Никакой другой идеи, кроме "не раскачивать", власть гражданам не предлагает и предложить не может – просто потому, что она не по тем делам. Кстати, не потому ли Путин охладел к патриарху Кириллу, что тот оказался никудышным помощником в вопросах идеологии? После падения СССР никто не создал и не предложил россиянам идеи, способной объединить население одной шестой части суши в страну. Все, что есть - Останкинская башня и фабрика троллей. Без высоких амбиций и претензий на "мировой пожар" и даже просто "человеческое лицо".
В советском фильме "21 января", виденном мной в детстве, есть такая сцена: кто-то из второплановых героев в горячие дни революции смотрит из окна Смольного во двор и видит играющих там девочек в школьной форме. Это кто? – спрашивает он. Воспитанницы Смольного института, - отвечает Дзержинский. Это что же, дворянки? – с классовым гневом вопрошает второстепенный персонаж. Это дети, - веско произносит Феликс Эдмундович. Крупный план, превосходная игра Михаила Казакова - "человеческое лицо" Революции.
Мне этот эпизод вспомнился почти через сто лет после описываемых в фильме событий, когда преемник Дзержинского оговорился по Фрейду о том, что мы, мол, "будем стоять за спинами женщин и детей". Конечно, во всем Временном правительстве не нашлось бы отморозка, который дал бы команду палить из орудий или штурмовать школу, в которой находятся дети. Подобные коннотации не пришли в голову ни создателям советского фильма, ни цензорам. Но спустя почти сто лет это оказалось возможным даже не в кино, а в реальности – в исполнении "птенцов гнезда Дзержинского".
В ноябре 17-го, справедливости ради замечу, таких отморозков не было даже среди большевиков. Создатели фильма соврамши: никаких "детей" в Смольном в это время не было и быть не могло. Институт благородных девиц в начале осени перевели в Новочеркасск - фактически, эвакуировали из охваченной беспорядками и дурными предчувствиями столицы. Штаб большевиков занял пустующее здание. Так что эпизод, придуманный авторами фильма, – обычное насилие над историей. Которая весьма щедра на ответные кривые ухмылки.
