Проклятие Чебурашки. Почему Успенский думал, что в России "90% идиотов и 10% умных людей"
"Вы не представляете, до чего интересно наблюдать за вашим поколением, — говорил мне мой университетский преподаватель. — Вы даже не замечаете, что огромная часть вашей речи — нарезка из мультфильмов. Вы, конечно, думаете, что ваша субкультура сформирована чтением. Но я вам совершенно точно говорю — вы просто сотканы из мультиков". После этого я стала наблюдать за собой и своими друзьями и убедилась в том, что он прав. Я могла бы только кое-что уточнить: не "из мультфильмов" вообще, а преимущественно "из мультиков Успенского".
Эдуард Успенский создал детство для поколения людей, которым предстояло поменять мир. В этом нет ничего особенно удивительного — если расположить Успенского в историческом ряду советского детлита, то окажется, что он находится в самом популярном и в то же время в самом экстравагантном его русле. В том, который берет истоки в необыкновенном Хармсе и непостижимом (для взрослого) Чуковском.
Детские книги покупают взрослые — сентенция, известная каждому книгоиздателю (хоть и зачастую превратно издателем истолкованная). Книги Успенского тоже покупали взрослые своим детям — сами им читали, сами получали от этого глоток свежего воздуха. Все знают теперь, что в детской литературе нередко "прятались" писатели с "неформатным" талантом, который никак не согласовывался с генеральной линией партии и не мог быть подстрижен под надобности соцреализма и агитпропа. Но ведь там же "прятались" и читатели, которых тошнило от "формата" — взрослые читатели, которые покупали своим детям Успенского, чтобы читать вместе перед сном.
Люди, которые выросли на этом чтении и для которых "говорить" означало, в частности, говорить словами героев Успенского, повторяя не только слова, но и интонации, примеряя маски его героев, непроизвольно вживаясь в образы, стали первым послевоенным поколением, принявшим на свои плечи мир после холодной войны и развала СССР. "Детские шестидесятники" в невинной, иногда смешной до слез форме делали своим читателям и зрителям прививку за прививкой. От догматизма, напыщенной серьезности, прикрывающей лукавство или пустоту, от страха не вписаться, быть иным, от боязни сделать ошибку.
В коротком — очень коротком — списке "детских шестидесятников" Эдуард Успенский оказался "главным аниматором" для советских детей эпохи застоя. Он открывал им параллельные миры — веселые, задорные, добрые и странные, столь непохожие на все то, чему учили в школе. В этих мирах не было конкурсов песни и строя, линеек, коллективных издевательств под видом "разбора на совете отряда" для тех, кто не вписывался в общие шаблоны "нормальности". А те пионеры, которые были, выглядели в этом параллельном мире сатирой на самих себя. Тут оказывалось, что учиться не скучно, а здорово и смешно — ведь именно Успенский был автором первых "Радио-нянь" и АБВГДеек. Не говоря уже о стихах, сказках, детском научпопе о гарантийных человечках и профессоре Чайникове.
В рамках детлита Успенский позволял себе неимоверную крамолу, которую вряд ли мог позволить себе кто-нибудь из взрослых писателей. Возьмите хоть психоделического Чебурашку, который явился к нам из неведомого далека в ящике с апельсинами — ближайшего литературного родственника медвежонка Паддингтона — и который стал классическим образом "иного", открывшего вокруг себя так много с виду "обычных", но в сущности таких же странных и оттого одиноких существ. Или кота Матроскина, реабилитировавшего униженный образ кулака-мироеда. Или даже вредного, но симпатичного почтальона Печкина — этого представителя власти, которого регулярно сажают в галошу, а потом и вовсе берут и приручают.
Если и был в СССР цех "инженеров человеческих душ", то Успенский в нем, несомненно, был старшим мастером. Вернее, не "мастером" и даже не "инженером", а гарантийным человечком. И если можно на кого-то возлагать ответственность за "развал" и "геополитическую катастрофу", то именно на Успенского и его товарищей, которые показали детям застоя иные миры, в которых настоящие ценности не только декларируются, но и работают по-настоящему. Они воспитали разрушителей системы лжи. Те, кто учился дружить вместе с Чебурашкой, "разрывать шаблоны" вместе с простоквашинцами, выдумывать проказы вместе с Шапокляк, размышлять вместе с Колобками (они же — Братья Пилоты), постигать новое с "Радио-няней" и подмечать смешное и трогательное во всем и всегда — целое поколение детей, которые скучали в школе, прикидывались "нормальными", страдали от двойной морали, — не смогли бы жить по старым лекалам. Просто потому что они скучные.
Книги Успенского вполне могут стать — и, надеюсь, станут — материалом для глубоких исследований, наряду с другими детскими бестселлерами — "Алисой в стране чудес" и "Винни-Пухом". Ведь они точно так же перенасыщены подтекстами, и эти подтексты вызывают даже больший интерес, чем то, что в этих текстах явно. "Детские шестидесятники", кажется, намеренно учили своих читателей, детей застоя, великому искусству чтения между строк. Находить подтексты, определять их безошибочной читательской интуицией — то, чему может научить только очень хорошая детская литература. Такие книги у нас были благодаря Успенскому, и они сильно выделялись на фоне кондового мейнстримного советского детлита, считавшего своей миссией вбить в юные пустые головы свинцовые истины о том, что "хорошо учиться, дети, — это хорошо, а плохо учиться, бяки, — это никуда не годится".
Книги Успенского адресованы тому же юному читателю, но совсем по-другому — как собеседнику. Или даже, пожалуй, соучастнику. Автор и читатель понимающе перемигиваются и могут сказать о себе "мы" и противопоставить это "мы" тем "им", которые знают буквы, могут складывать их в слова, но так и не научились читать, так и не знают, что делать со словами, так и не поняли, что слова делают с ними.
Нет ничего удивительного в том, что Эдуард Успенский плохо воспринял изменения, случившиеся в России в последние годы. "90% идиотов и 10% умных людей", — так характеризовал писатель своих соотечественников эпохи "Крымнаша". Он без всякого восторга наблюдал за тем, как страна, вместо того чтобы двигаться вперед, погружается в собственное прошлое, в самую омерзительную его версию. "Нормальные люди" снова стали "странными" — редкими и очень выделяющимися, этакими Чебурашками. И начали кучковаться, защищая друг друга не столько от травли и нападок, сколько от беспощадной бессмысленности. Вместе с обострением глупости и агрессивности в обществе обостряется и совесть, у кого она есть. И дружеские связи оказываются чем-то особенным — соратничеством перед лицом наползающей серости. Именно так Успенский описывал свою дружбу с Войновичем — как способность "говорить на одном языке", "понимать правильно то, что происходит".
Есть что-то символическое в том, что они ушли один за другим — "Успенский для взрослых" Владимир Войнович и "Войнович для детей" Эдуард Успенский.
Некрологи принято заканчивать какими-то особенными словами об умершем — благодарностями или уверенностью в том, что дело его живет. Но я нарушу правила. Думаю, умерший меня не осудил бы — он и сам не раз их нарушал. Я закончу каминг-аутом. Еще не зная, что кража книг — интеллигентное занятие, я украла книгу. Не то чтобы прямо украла — я взяла ее почитать и не вернула. "Как, ты еще не читала про Простоквашино? — спросил меня папа моих друзей. — Тогда ты должна взять эту книгу и прочитать ее". И он снял с полки "Дядя Федор, пес и кот". Эта книга и теперь — после стольких лет и поворотов судьбы — стоит у меня на полке. Если только не лежит на столе или под столом, на кровати или под кроватью, на ступеньках и на гамаке, в общем, где угодно, где ее читали мои дети. Этой книге почти столько же лет, сколько мне, и следовало бы относиться к ней бережнее — для книги это уже довольно почтенный возраст. Но я не вмешиваюсь. Когда я вижу эту книгу в руках моих детей, я знаю, что они сами в хороших руках.