Полвека альбому L.A. Woman. Кем был Джим Моррисон: гениальным шаманом или обычным алкоголиком

В наше время – когда в условиях развития соцсетей и технологий за увлекательной жизнью человека, заинтересовавшего вас, можно следить 25 часов в сутки и 8 дней в неделю - сами определения "популярность" и "звездность", уже не говоря о "легендарности" теряют свое прежнее значение, а с ним и смысл. Ну в самом деле, как можно быть "легендарным", если 100 тысяч фолловеров в курсе, чем вы сегодня позавтракали и в каких кроссовках вышли выгулять собаку? Откуда браться мифам, легендам и тайнам в мире, который начисто лишен необходимой для их появления питательной среды – неведения, недоступности и в чем-то даже непостижимости? Раньше с мифотворчеством дела обстояли несколько благоприятнее – и если в современной культуре и был человек, мифический потенциал которого можно было сравнивать чуть ли не с античными временами, то этим мифотворцем и мифическим героем был Джеймс Дуглас Моррисон.

   Ровно пятьдесят лет назад, в апреле 1971-го года, вышел альбом группы The Doors "L.A. Woman", последней пластинки, записанной с Моррисоном. Сразу же после записи Джим улетел в Париж – чтобы там умереть при до сих пор до конца не выясненных обстоятельствах и тем самым окончательно превратить свою короткую жизнь не просто в легенду, а в тот самый миф. В самом деле, даже тогда, во второй половине шестидесятых, когда легенды росли на каждом дереве и играли в каждом клубе, Моррисон и "Дорз" умудрялись быть совершенно особенными. И дело даже не в харизме Джима, и не уникальном исполнительском таланте клавишника и сооснователя группы Рэя Манзарека. Моррисон был весьма начитанным молодым человеком, его интересовали не только литература, он прекрасно разбирался в философии и социологии, его увлекали возможности кинематографа – в конце концов, он получил диплом кинематографиста после нескольких лет обучения в киношколе при Калифорнийском университете.

   Рок-н-ролл возник одновременно с взрослением и становлением Моррисона как художника – в широком смысле. И с самого начала, когда юный Джим впитывал каждой своей клеткой первые записи Элвиса Пресли, он наполнил для себя эту новую музыку тем же глубоким смыслом, который находил в поэзии Рембо, трудах Ницше или книгах Керуака, Хаксли и Джойса. И с самых первых месяцев существования "Дорз" Джим наглядно демонстрировал в песнях и на концертах эту опасную глубину – на которую не заплывали ни "Битлз", ни "Стоунз", ни даже Боб Дилан. Рок-н-ролл для Джима, прирожденного шамана, был средством увести за собой толпу, вместе с ней прорваться на ту самую "другую сторону" — чем бы она ни была, раем, адом или чистилищем, в котором можно спрятаться и переждать и то, и другое. И да, по сравнению с песнями, звучавшими на первых двух альбомах группы, выпущенных в 1967-м году, практически вся остальная музыка этого одного из ярчайших годов в истории поп-культуры — а это была гениальная и незабываемая музыка – казалась несколько мелковатой, инфантильной и даже игрушечной.

   В голосе самого Джима, в котором звучали отголоски вокальной манеры как Фрэнка Синатры с тем же Элвисом, так и вопли диких доисторических племен со стенаниями черных блюзменов, были и объем, и зрелость, и опыт веков. А уж сама музыка The Doors, прежде всего стараниями Манзарека и его изобретательнейшего электрооргана, уносила в другие, пятые и десятые измерения. К тому же нельзя недооценивать великолепного гитариста Робби Кригера, который свободно мог играть, как фламенко, так и блюз c вычурными психоделическими пассажами – и все это держалось на мощном, но утонченном бите барабанщика Джона Денсмора, уходящего корнями в джаз.

   На первом альбоме группы было нечто, озаглавленное просто, безжалостно и безысходно – "The End", то ли композиция, то ли пьеса, то ли трагедия, положенная на музыку. В самом зародыше песня являла собой печальнейшую любовную балладу, строки которой Джим сочинил под пирсами лос-анджелесского пляжа Венис – в темноте, прохладе и под шум волн. Моррисон прощался со своей подростковой любовью – "Это конец, мой прекрасный друг". На клубных концертах группы эти надгробные раздумья, пропитанные романтикой безысходности, понемногу обрастали строчками, которые стали фундаментом, хребтом всех будущих поэтических образов Джима. В разном ритме, с разными интонациями, аккомпанемент остальных участников извивался за голосом Джима как гигантская рептилия – иногда длина "Конца" в концертном исполнении достигала получаса, а ведь "Дорз" все-таки не были джазменами. На одном из выступлений Джим превзошел себя в откровенности и дерзости – так в самой кровоточащей середине "The End" появились эти убийственные во всех смыслах строки: "Отец? — Да, сын. – Я хочу убить тебя. Мама! Я хочу…" Это был настоящий театр, это был древнегреческий театр – а еще это не было вымыслом или больной фантазией автора. Точнее, в этих словах было ровно столько правды, чтобы создать один из краеугольных мифов в легенде о Джиме, миф, которому никогда не суждено быть развенчанным.

   Действительно, у Джима были непростые отношения с отцом, летчиком морской авиации и будущим контр-адмиралом Джорджем Моррисоном. Отца и сына объединяла сила характера, но они находились даже не по разные стороны баррикад – они жили в разных измерениях. Мать Джима Клара была типичной американской домохозяйкой из респектабельной семьи – в меру образованности и не в меру снобизма по отношению ко всему, что выходило за рамки добропорядочности. Отец, тем не менее, прекрасно понял, что вкладывал Джим в текст "Конца" — его отчаяние подействовало даже на сурового военного, когда-то своими глазами наблюдавшего атаку японцев на Перл-Харбор. Один из друзей младшего брата Джима, Энди Моррисона, притащил к нему домой первую пластинку "The Doors" — и Энди торжественно усадил в гостиной возле проигрывателя всю адмиральскую семью. Двумя годами ранее, когда Джим написал родителям, что собирается заняться музыкой и петь в группе, отец ответил, что он окончательно в нем разочаровался – это было последнее письмо Джима домой. Тем вечером пластинка была проиграна почти вся – старший Моррисон не выказывал никаких эмоций и не опускался даже до язвительных комментариев, в классической манере укрывшись за газетой. Когда зазвучал "Конец", газета адмирала начала дрожать. В современной музыке было мало крайне мало вещей, которые таким нешуточным образом действовали на слушателя – песня брала за руку, хватала за шиворот, тащила за собой в глубокий омут. Ее просто невозможно было слушать, скажем, каждый день – как нельзя каждый день выслушивать смертные приговоры, признания в любви, посещать свадьбы или похороны. Тогда, в январе 1967-го, с первого же альбома стало ясно, что "Дорз" — особенны и уникальны. И кстати, любителям особенно острых ощущений рекомендуется послушать "The End" еще и в исполнении немецкой певицы Nico, истинной femme fatale, близкой подруги Моррисона и бывшей вокалистки культовой нью-йоркской группы "Velvet Underground" — она записала свою версию как посвящение Джиму через три года после его смерти, в 1974-м.

   Да, Джим, со своим невесть откуда взявшимся и проявившемся уже в раннем возрасте бунтарством, рос изгоем в собственной семье. Если верить красивой истории, которую не раз рассказывал сам Моррисон, свой мятежный дух он получил то ли как дар, то ли как проклятие от индейца, жертвы автокатастрофы, умиравшего на шоссе на рассвете – свидетелем аварии был маленький Джим, проезжавший мимо на коленях у родителей. Поскольку Джим с родителями и младшими братом и сестрой, как любая другая военная семья, часто переезжали, близких друзей в детстве и юности у него было мало, а любые отношения с девушками были обречены на неизбежный разрыв.

   Таким Моррисон и остался до конца жизни – никогда не имевшим своего дома (если не считать номера мотелей, в которых он задерживался дольше, чем на несколько месяцев), поэтом-одиночкой, иногда окружавшим себя приятелями, которые могли появиться из ниоткуда, чтобы потом навсегда исчезнуть жизни, а также многочисленными девушками на одну-две ночи. Между тем, "Дорз" становились настоящими звездами, к удивлению и некоторому смущению самих музыкантов, особенно Джима. Песня "Light My Fire" заняла первое место в национальном хит-параде, группа выступила в самом популярном телешоу – "Шоу Эда Салливана". А как же романтический образ проклятого поэта и непризнанного гения, прозябающего в нищете в компании верной, но безжалостной музы? Заработанные с группой деньги Моррисон, тем не менее, тратил в основном на счета в ресторанах, оплачивая попойки с друзьями, а еще одежду — например, на куртку, сшитую из шкурок нерожденных пони. Второй альбом "The Doors" под названием "Strange Days" ("Странные дни") оказался не менее удачным, чем первый, но времена наступали действительно странные – Моррисона уже тогда начала тяготить роль поп-звезды, "Короля ящериц", молодежного идола и смазливого кудрявого персонажа с постера журнала для подростков.

   Джим пытался делать то, что до не его еще не решался никто – или был просто не способен. Используя энергию рок-н-ролла, музыкальные таланты коллег, свою поэзию и воистину шаманскую харизму, Моррисон превращал концерты "Дорз" в настоящий ритуал, церемонию, смесь театра, психодрамы и самого отвязного рок-концерта. Если Джим был достаточно пьян и в то же время достаточно трезв, выступления становились триумфом – казалось, на глазах творилась новая эра, рождались новые существа, прекрасные люди, способные на все и не знающие границ и пределов. Но часто все происходило не так победоносно и празднично — случалось, концерты заканчивались жестким приземлением, унылым возвращением в грубую реальность, а то и вовсе катастрофой. 

   Моррисон был первой рок-звездой, арестованной прямо на сцене – это случилось во время концерта в Нью-Хэйвене, штат Коннектикут. Перед выступлением полицейский застукал Джима с поклонницей в душевой кабинке за сценой – не узнав Моррисона, страж порядка потребовал, чтобы тот выметался, завязалась перебранка и полицейский брызнул в глаза Джима газом из балончика. Шоу началось с часовым опозданием и во время концерта Моррисон начал всячески высмеивать "маленьких человечков в синем", подстрекая делать то же самое и публику. Ночь он провел в полицейском участке.

   В следующем, 1968-м году, Моррисон стал пить еще больше, чем обычно – как замечали коллеги по группе, постепенно превращаясь из "пьяницы-мистика" в "бытового алкоголика". На самом деле, Джим, вопреки бытующему мнению, и раньше по большей части предпочитал алкоголь любым другим субстанциям, в частности запрещенным – теперь же он пил практически постоянно. Запись третьего альбома группы оказалась едва не сорвана – Джим никогда не являлся на запись трезвым, если являлся вообще. В случае крайней необходимости, он мог собраться, даже если выпивал в день записи несколько бутылок коньяка – но в некоторых треках альбома "Waiting for the Sun", особенно в песне "Five to One", хаотичном и угрожающем марше, отчетливо слышно, что Моррисон оглушительно пьян. Однажды он заявил, что уходит из группы – но Джима уговорили остаться, "хотя бы на полгода".

   Тем не менее, ситуация стремительно ухудшалась, Моррисон продолжал пить, а его личная жизнь становилась все более беспорядочной и запутанной. Не смотря на большое количество случайных любовниц или просто подружек, Джим, как это ни парадоксально, был однолюбом – особенное место в его сердце занимала девушка по имени Памела Курсон. С ней он познакомился еще до того, как "Дорз" добились какого-либо успеха, и хотя они никогда не были официально женаты, друзья и сам Джим считали Памелу его "космической женой", а она в свою очередь часто представлялась как "миссис Моррисон". Теперь же у Джима завязались еще одни серьезные отношения – с журналисткой Патрицией Кеннели, по слухам, практикующей ведьмой. Они даже тайком поженились – опять-таки, неофициально, а согласно некоему кельтскому обряду. Пара скрепила свои отношения договором, подписанным кровью – а в финале таинственной ночной церемонии Джим потерял сознание. Позже Кенелли забеременела от Моррисона, но предпочла сделать аборт, поскольку "слишком сильно любила и Джима, и ребенка".

   Поворотной точкой, или даже дном, которого достиг Джим и "Дорз" и от которого, по счастью, получилось оттолкнуться, был концерт в Майами в 1969-м. Моррисон летел на концерт отдельно от других музыкантов, пропустил несколько рейсов и в итоге прибыл на площадку с часовым опозданием. Место концерта представляло собой ангар, куда набились 12 тысяч человек – стояла жаркая душная ночь, а сам Джим был сильно нетрезв и продолжал пить пиво. Накануне он сильно поссорился с Памелой, а еще он находился под впечатлением от спектакля экспериментального "Живого театра", в ходе которого актеры весьма провокационно вели себя с публикой. Джим решил на этот раз совсем убрать ноги с тормозов – во время концерта "Дорз" не удалось толком исполнить ни одной песни, Джим пропевал всего несколько строчек, после чего начинал призывать толпу то к любви, то к бунту. Извергая из себя страшные протяжные вопли, Моррисон то называл поклонников "кучкой идиотов", которые позволяют "командовать собой и тыкать себя лицом в дерьмо", то требовал возлюбить "своего соседа". Концерт закончился полнейшим хаосом, а несколько дней спустя Моррисону были предъявлены обвинения в "публичном обнажении гениталий", "выкрикивании непристойностей", а также "имитации орального секса". Между тем, ни на одной из фотографий, снятой во время концерта, никаких обнаженных гениталий замечено не было. Джиму грозило тюремное заключение, он подал апелляцию и началась череда судебных заседаний, на которых Моррисон присутствовал в качестве обвиняемого, а остальные члены "Дорз" — как свидетели. Процесс так и не был завершен при жизни Джима. Во время заседаний он настаивал на "свободе артистического выражения", Манзарек, Кригер и Денсмор заявляли, что не заметили ничего непристойного во время концерта. Угроза тюремного срока тучей висела над Джимом два года – и только в 2010-м, спустя почти сорок лет после его ухода в мир иной, Моррисон был посмертно помилован.

   Нет худа без добра — инцидент в Майами сплотил группу. К тому же Джиму, к тому времени набравшему вес и отрастившему огромную, окладистую и неухоженную бороду, даже в чем-то нравился этот новый образ "изгоя". Роль нелюдимого и презираемого толпой чужака была ему гораздо ближе, чем имидж секс-символа эпохи хиппи. В музыкальном плане "Дорз" тоже менялись – они все больше склонялись к сырому и грубому блюзу, всегда любимому Джимом. На альбоме 1970-го "Morrison Hotel" группа звучала как никогда собранно и сосредоточенно, в тоже время вернулось вдохновение, которое сопутствовало музыкантам в самом начале. А еще чувствовалось, что Моррисон с коллегами избавились от многих иллюзий и заняли некую отстраненную и выжидающую позицию, уже не считая себя частью волны, которая должна смести прежние устои. Но как посторонние наблюдатели они представляли из себя еще большую угрозу. Та пластинка начиналась и заканчивалась великолепными блюзовыми номерами "Roadhouse Blues" и "Maggie M'Gill" соответственно – в конце последней из них Джим заклинал слушателей: "Я – старый блюзмен, я пою блюз с самого начала времен". И ему нельзя было не верить – к 1970-му Джим и выглядел, и звучал лет на 20-30 старше своего возраста, а в его голосе появились если уж не стариковские нотки, то уж наверняка интонации человека, видевшего и испытавшего в этой жизни все.

   В декабре группа начала записывать альбом "L.A. Woman" — на этот раз уже откровенно блюзовую пластинку. Между тем, это был не просто вызубренный по записям черных корифеев 30-х – 50-х "школярский" блюз, чем грешили и до сих продолжают грешить белые музыканты. Моррисон с коллегами звучали так, будто они сами, только что, выдумали этот глубоко корневой жанр родом из дельты Миссисипи. 

   "L.A. Woman" — довольно опасная пластинка. Красоты в ней столько же, сколько и саморазрушительной, недоброй энергии. Конечно же, постфактум она воспринимается как завещание Моррисона, или, что будет вернее – как эпитафия самому себе. Закончив запись, он распрощался с лос-анджелесскими друзьями, собутыльниками, подругами и любовницами (прощание затянулось на два месяца) и улетел в Париж – как оказалось, чтобы умирать. Но тогда, в апреле 1971-го, когда пластинка только появилась на прилавках ( к тому времени Джим уже жил в съемной парижской квартире вместе с Памелой), песни альбома воспринимались как начало нового этапа в карьере "повзрослевших" "Дорз".

   Многие поспешили назвать "Женщину из Лос-Анджелеса" чуть ли не лучшей пластинкой группы, хотя от внимания слушающей публики не ускользнуло и то, что заматеревший вокал двадцатисемилетнего Джима звучал совершенно наждачным образом. Вполне возможно, что Моррисон сознательно добивался, чтобы его голос звучал глухо и совсем не молодо – во время записи, помимо привычных возлияний, он много курил, а несколько треков записал, напевая в микрофон через свернутый в трубку картон. "Дорз" записывали альбом не в привычной студии лейбла "Электра", а прямо на своей репетиционной базе, без помощи своего постоянного продюсера Пола Ротшильда – тот ушел в самом начале работы, посчитав новые песни слишком скучными. Столик в середине небольшого помещения был завален пепельницами и пустыми моррисоновскими бутылками из-под текилы и виски, а на одной из кафельных стен он повесил табличку с назидательной надписью "Трезвость приводит к творческому бесплодию". Без нянек, стоящих над головой, на своей личной территории "Дорз" работали быстро, раскованно и вдохновенно – пластинка звучала так, будто была записана с первого дубля, и это только добавляло музыке искренности и достоверности.

   В текстах альбома Моррисон был как никогда откровенен и даже прямолинеен – так, в несколько отрешенном треке "Hyacinth House" он поет безо всякой фирменной поэтической образности: "Повторяю еще раз – мне нужен новый друг, мне нужен кто-то, кому не нужен я". В той же песне, учитывая, что тело мертвого Джима обнаружат спустя несколько месяцев в парижской ванной, есть и несколько зловещие строчки: "В ванной чисто. Мне кажется, кто-то рядом, кажется, кто-то следит за мной". Да, в этой песне, можно было услышать реального, а не мифического Моррисона. Человека, бывавшего очень чутким и отзывчивым по отношению к друзьям, но безжалостным и безрассудным во всем, что касалось его самого. Человека, дарящего куртку, которая стоила примерно как "кадиллак", фанату, бредущему после концерта под дождем. Или человека, который с удовольствием смотрел трогательные наивные мелодрамы, вроде французских "Шербурских зонтиков". В другой песне, разъяренном блюзе "Been Down So Long" Джим срывается на пронзительный крик, сетуя на то, что "слишком долго был на дне, считая его вершиной". Но наиболее впечатляющим в этом смысле фрагментом была средняя часть заглавной песни, самой "L.A. Woman" — автострадный ритм замедлялся, огни гасли один за другим и Джим начинал выводить повторяющуюся с десяток раз фразу "Mister Mojo Rising". Моджо Райзинг – анаграмма его собственного имени. Моррисон несколько раз заявлял приятелям, что однажды все бросит, исчезнет, объявится, как Артюр Рембо, где-нибудь в Африке и станет представляться мистером Моджо Райзингом. В этих моррисоновских потусторонних заклинаниях были и гибельный восторг, и злорадство, и издевка над самим собой – это был тот самый момент, когда художник и пропасть смотрят друг на друга.

   Ну а финальный трек пластинки, "Riders On the Storm" — одна из вершин не только "Дорз", но и всей музыки последних пятидесяти лет. Клавишная партия Рэя Манзарека в песне – сама по себе произведение искусства, а Моррисон поет усиленный гипнотической мелодией потрясающий текст с той самой интонацией человека, прожившего на Земле не одно столетие и видевшего все на свете. Это был более чем достойный финал для квартета "Дорз", возможно, лучшей американской группы в истории, и уж точно самой мифической.

   В Париже Джим пытался совсем бросить пить, пытался восстановить трепетные отношения с поэтической музой – и то, и другое удавалось Моррисону с трудом. Он изучал Париж и его питейные заведения улицу за улицей, квартал за кварталом, и не только продолжал пить, все глубже погружаясь в депрессию, но и открыл для себя героин. За несколько дней до смерти он в последний раз позвонил в Штаты, в офис "Дорз", и поговорил с барабанщиком группы Джоном Денсмором – тот обрадовал его новостью, что "L.A. Woman" пользуется успехом и у публики, и у критики. "Посмотрим, что они скажут о следующем альбоме!" — Джиму явно было приятно узнать новости.

   Никому доподлинно неизвестно, что делал Джим в свой последний парижский вечер. Может, он действительно ходил вместе с Памелой в кино на вестерн с Робертом Митчумом и до глубокой ночи смотрел потом любительские пленки, запечатлевшие их недавнюю поездку на Корсику – а уже утром Памела нашла его мертвым в остывшей ванне, с улыбкой на лице. Может он действительно скончался от передозировки в одном из ночных клубов. А может и вовсе покинул Париж живым и относительно здоровым в неизвестном направлении, исчезнув из города и с глаз публики навсегда – многие до сих верят именно в этот миф. Правду знал только сам Джим. Или мистер Моджо Райзинг.