"Хлебное перемирие" Сергея Жадана в версии Стаса Жиркова. Как отличить мертвое от живого

В коротком предисловии к спектаклю по его пьесе Сергей Жадан сообщил: просто сейчас одновременно "Хлебное перемирие" презентуется в Черновцах (куда представление киевского Театра драмы и комедии на Левом берегу привез известный литературный фестиваль "Меридиан Черновиц") и в Мариуполе. А это значит, — отметил Жадан, — что здесь нет востока и запада; нет предела границ; нет преступных идей "двух Украин", а есть взамен МЫ. К пьесе (да и к спектаклю, ясно) есть очевидный вопрос: насколько глубоко можно проникнуть в опыт жизни гражданского населения на территории, где идет война, если мы такого опыта не имеем и главное: предпочитаем не иметь никогда-никак-не-надо-пожалуйста. И не просто же война там в пьесе-представлении продолжается, а наша война, и даже очень конкретно — наша война летом 2014 г.

Объявлено перемирие, это сделали для того, чтобы фермеры успели собрать урожай. Поэтому оно называется "хлебным" или "хлебне", как отмечают, очень плохо отмечают актеры в одноименном спектакле. За давно разрушенным мостом, за полями пшеницы, которые горят, и огонь вот-вот достанется деревни-города, стоит дом. На втором этаже лежит мертвое тело — вчера умерла мать. На первом этаже сидят два сына — Толик, живший с мамой, и старший Антон, приехавший из соседнего города, где имеет бизнес на мясном рынке. Пьют теплое пиво и слушают неработающий телевизор — эклектики давно нет. Рассматривают старые фото, на которые наткнулись, пока искали мамины документы (без них не похоронят). Принимают визитеров — причудливую троицу с местной ведьмы-активистки-проповедницы тети Шуры и двух ее союзниц; соседа-земледельца и его беременную жену; бывшего почтальона, чья почта на днях сгорела ... Со второго этажа спускается мертвая мама. Все горит.

Перемирие — не победа, это очевидно. "Хлебне" — это не хлебное, не насытит. В этом причудливом тексте весит не то, что сказано, а то, что нет сил проговорить. Очень красиво: некоторое время, добрую треть первого действия актеры-братья не могут сказать слово "мама", они запинаются на "ммммм". Мертвое тело назвать мамой нельзя, не ясно, как это сделать, то только "ммммм", а затем "мааааа". Впервые слово "мама" и фразу "мама умерла" скажет по телефону старший брат, а затем мы узнаем, что и разговор происходил с человеком, которого несколько дней назад застрелили на блокпосту.

Собственно, это главный вопрос представления Стаса Жиркова, чисто представления, а не пьесы: или мы находимся еще в мире живых, то ли река-без-моста, которая привела героев в вечно горящие земли, — это дорога в ад. Ответ Жиркова однозначен: "Ты в аду, пацан, не рыпайся". В финале спектакля - плавающем и неубедительном через свою однозначность — со второго этажа спускается умершая мать, поют свадебные песни, она обряжает одну из визитерок как невесту, своего младшего сына — как жениха, тут же превращается в покойника на столе. Слишком прозрачно, слишком предсказуемо. Как по сценарию на каком потустороннем празднике урожая в очень средней сельской школе.

Скажу парадоксальную вещь, но именно такой нарочито искусственный финал интерпретации Жиркова подходит. В тех фрагментах, где текст Жадана является ироничным, Жирков искренне и отчаянно предлагает буффонаду, которую резко меняет патетика. Тоже метод познания реальности, к которой не хочешь принадлежать, честно.

Скажем, есть факт: в доме, отрезанном от коммуникации (во всех смыслах) мобильный ловит, если встать на табуретку и встать на цыпочки. Вот в такой позе первое действие спектакля Дмитрий Олейник и Дмитрий Соловьев (они исполняют роли Антона и Толика) и работают. Малыши читают стихи под елкой или парни полезли вешаться — на ваше усмотрение оставляю. А вот когда в конце второго действия сценография сведется к тому, что на сцене в рядок станут восемь человек и по очереди будут говорить свои реплики в зал, а не друг другу, пока тетя Шура реально не обратится с риторическими вопросами к зрителям вроде: "А вас понимают?" (пошлость экстра уровня, извините). Такая мизансцена будет однозначно считываться как пародия на праздничные линейки с заранее, но плохо заученными репликами участников, которые хотят как можно скорее отбыть это действо.

Апелляция к таким визуально сложным практикам имеет основания. Братья вспоминают детство, которое должно приходиться на позднесоветские времена и так или иначе воспроизводят те ритуалы, в которых росли и давно лишены прямого смысла. Но есть одно но. В спектакле де-факто герои оказываются моложе, чем должны быть по содержанию пьесы. В пьесе братьям давно за тридцать. В спектакле? Давайте посчитаем. Воспоминания о маме сопровождает песня "Синие лебеди" Наташи Королевой, эту песенку мама любила напевать. Так надежно в нашей памяти оседают песни, которые мы слышали подростками или девушками/девушками. Маме — лет сорок пять так. Ее старшему сыну, допустим, двадцать пять. Когда старший брат рассказывает о своей первой любви и сексуальный дебют, то в сопровождение ему идет еще один попсовый хит "Потому что есть Алешка у тебя" группы "Руки вверх". Это был 2000 год. Ему было лет одиннадцать, так получается?

Тут такое дело, что неправильно подобранные песни (с кем не бывает?) делают абсурдно большой, буквально неисчислимое расстояние между двумя генерациями героев "Перемирие". И это не только о возрасте, это действительно вовсе не о возрасте. Это снова о разнице между мертвым и живым — базовом для представления Жиркова.

Актрисы "Хлебного перемирия" изо всех сил играют готику: ужас, вздрагивают, угрожают, криво улыбаются, смотрят исподлобья. Актеры изо всех сил успешно играют зомби-апокалипсис: ломаные движения, как будто потеря контроля над телом — и даже в тех моментах, где Дмитрий Соловьев откровенно переигрывает, а Дмитрий Олейник откровенно не доигрывает, то выглядит адекватно зомби-стилю. Ясно что нам не могли дать еще больше подсказок к идее зомбирования и посмертного возмездия. Ну разве что призыв голосовать за ОПЗЖ, который раздается время от времени из выключенного телевизора.

Коля — это фермер с беременной женой, он говорит программный монолог, что должен в этой жизни выращивать хлеб, что это не его война, он ее сюда не звал и не должен нести за нее ответственность. Он говорит эти слова в телефон, который вдруг заработал, и его реплики отражаются с телевизора, который тоже внезапно включился. На самом деле сильное решение. Чтобы сообщить свою позицию невмешательства (даже если мы не разделяем позицию героя, она должна быть нам важной — как его жизненный выбор), Коле понадобилось два медиума-посредника — телефон и телевизор. Непосредственной коммуникации здесь уже нет. Зато есть потребность и необходимость прятаться, скрываться, прятать.

Вам бы пришло в голову спрятаться в доме, вокруг которого горят поля с рожью? А этот спектакль, знаете, не про думать. Этот спектакль о том, что происходит, когда думать уже никто ни о чем не может. И так, это не пьеса Жадана, которая написана об индивидуальной, о строго индивидуальной ответственности людей за свои жизненные выборы. Спектакль Жиркова — это как сиквел к Жадану, когда все с себя ответственность сложили и мирно-тихо умерли. И никто здесь не хочет быть. И никому здесь быть не должно.