5 лет без Коэна. Как Леонарду удалось стать музыкантом вне времени

Стоит признать, что даже самые преданные поклонники пока еще не слишком остро ощущают физическое отсутствие Коэна на планете. В самом деле, если вы не являлись родственником, близким другом или любовницей почившего певца, то вряд ли просыпаетесь и засыпаете с мыслью, что Коэна больше нет, а мир почему-то не остановился. Он и раньше мог представлять на суд публики по одному альбому в десятилетие, концерты давать и того реже, и уж подавно крайне редко появлялся во всяческих новостях или комментировал в СМИ какие-нибудь актуальные события или насущные проблемы – если вообще делал это. О проблемах и событиях Коэн говорил в своих песнях – и эти проблемы остались точно такими же, какими были сто и пятьсот лет назад. Ровно такими же животрепещущими они останутся и в будущем, в отличие от новостей и сенсаций.

Коэн писал музыку вне времени – он не сочинял так называемых "песен, определяющих эпоху", он никогда не был частью какой-либо музыкальной тусовки – не то, чтобы он не хотел этого, но если и были творцы-одиночки, то Коэн был архитипичным одиночкой, в большей степени, чем какой-либо другой склонный к уединению автор-исполнитель. К тому же, ни одна его песня не "работает" на уровне ностальгии по тем временам, в которые она была сочинена или записана – ностальгии по шестидесятым, семидесятым, восьмидесятым или девяностым. Все его главные шедевры, такие как "Susanne", "Hey, That’s No Way to Say Goodbye" и "Hallelujah", какими бы автобиографичными и интроспективными они не были – на самом деле о сегодняшней сердечной боли самого слушателя, его радостях и тоске. И если кто-то и сможет испытать ностальгию, слушая песни Коэна, то это будет только щемящие воспоминания о собственных, глубоко личных событиях и переживаниях. Говоря о таланте Коэна, следует избегать даже таких слов, как "творец" или "профессионал" — он был именно мастером, который со знанием дела кропотливо и несуетливо мастерил свои песни-шедевры вне времени – а значит, наверняка на века.

Раз речь зашла об авторах-исполнителях, то первая пластинка Коэна "Songs of Leonard Cohen", выпущенная в 1967-м году, как раз и была одним из первых образцов (а потом и эталоном) работы того, кого в англоязычном мире называют "singer-songwriter", "певец-сочинитель песен". Эти самые сингеры-сонграйтеры – совершенно особенное племя среди музыкантов. Когда-то их просто не существовало для шоу-бизнеса — обязанности в поп-индустрии (за редкими исключениями вроде рокеров-пионеров Чака Берри или Бадди Холли) были четко распределены и каждый занимался своим делом – певцы пели песни, а авторы текстов и композиторы эти песни сочиняли.

В Нью-Йорке, в офисном здании Брилл-Билдинг, работал целый штат профессиональных сочинителей песен, которые всю рабочую неделю, с девяти до пяти, сочиняли популярные хиты. Справедливости ради нужно отметить, что хоть это и была самая натуральная конвейерная работа, из офисов Брилл-Билдинг с впечатляющей регулярностью являлись на свет истинные нетленки. Возможно, дело было в особенном времени и особых требованиях к самой песне. Несомненно — в исключительном таланте и вкусе авторов текстов и композиторов на ставке, среди которых были и такие глыбы, как прославившиеся потом как певцы Нил Седака, Кэрол Кинг и Нил Даймонд. Хиты писались профессиональными авторами и исполнялись профессиональными певцами и такое положение дел вполне устраивало всех – и людей из индустрии, и публику.

Тем не менее, в шестидесятых эта гармония была нарушена – примерно в одно и то же время по разные стороны Атлантики "Битлз" и Боб Дилан подписали контракты с компаниями звукозаписи и без промедления начали вести свою революционную деятельность в области сочинения. И если "Битлз" и Леннон с Маккартни в частности поначалу писали и записывали песни, которые по своей структуре и содержанию мало чем отличались от плодов работы профессионалов из того же Брилл-Билдинга, то Боб Дилан пошел несколько дальше. Если Дилану и приходилось ставить героя своей песни в стандартное положение молодого человека с разбитым сердцем, то он снабжал его не только сердечной болью, но и воспаленным воображением, а также интеллектуальным багажом. Багажом с весом достаточным для того, чтобы не просто восхищаться предметом своей страсти, а так вписывать его в систему мировых культурных ценностей, что казалось – убери оттуда эту самую девушку, и все действительно рухнет.

Коэн обратил пристальное внимание на Дилана на несколько лет позже, чем это сделал весь остальной мир – а мир проникся Диланом в 1963-м, когда вышла вторая пластинка музыканта "The Freewheelin’ Bob Dylan". Коэн познакомился с песнями Дилана тогда, когда сам задумался о карьере певца. Дилан был младше Коэна на семь лет, но Леонард сразу же почувствовал, что он одной крови с этим парнем – и дело было не только в еврейском происхождении. Коэн тоже стал сочинять песни, идя по дороге, указанной Диланом – но отправился в такие места, в которых даже Дилан старался не задерживаться. Если Дилан то и дело надежно прятался за традициями и стилистикой американской народной песни, а также своим колоссальным чувством юмора, то Коэн предпочитал выставлять себя напоказ целиком и полностью – и при этом ему было совсем не до шуток.

Тогда, в середине шестидесятых, Коэн – не смотря на известность и уважение в литературных кругах, был разочарован отсутствием успеха и денег. Не то, чтобы он сильно нуждался в деньгах. От Дилана, который по прибытии из родной Миннесоты в Нью-Йорк первое время ночевал на диванах случайных знакомых и играл в кафешках за гамбургер, Коэна отличал еще и социальный статус, точнее, статус его родителей.

Коэн родился в 1934-м в Уэстмаунте, англоязычном анклаве Монреаля, в ортодоксальной еврейской семье. Его мать Маша была родом из Литвы, дедушка Коэна по материнской линии был раввином и известным талмудистом. Отец Натан Бернард Коэн был польским эмигрантом, дедушка Коэна по отцу, приехав из Польши, успел стать основателем и президентом Канадского еврейского конгресса. Отец Леонарда владел популярным в городе магазином одежды – и мальчику с раннего детства была привита любовь к хорошим костюмам. Конечно, в молодые годы Коэну приходилось ходить и в джинсах – но он не раз признавался, что в сшитом на заказ костюме ему всегда было и удобнее, и привычнее.

Уже с самого юного возраста Коэна с одинаковой силой привлекали как чтение, так и сочинительство – при этом он мог читать обычные детские комиксы, а сам в то же время писать гораздо более серьезные вещи. В девять лет, когда умер его отец, единственное, что помогло мальчику справиться с горем — это возможность выплеснуть все эмоции в небольшой рассказ. Листок с сочинением он зарыл в саду возле дома – и боль поутихла. Спустя десятилетия примерно с таким же эффектом Коэн станет сочинять и записывать песни, только ямка в саду станет конвертом пластинки.

После школы Коэн учился в нескольких университетах, выигрывал всяческие литературные конкурсы, а период учебы и студенчества он позже описывал как "сплошная страсть, но без плоти". Ему приходилось соответствовать собственным стихам и прозе - поскольку сам он вел чуть более добропорядочный и респектабельный образ жизни, чем собственный лирический герой, Леонард взял за привычку околачиваться на бульваре Сен-Лоран в Монреале. Там он проводил вечера и ночи, наблюдая за развлечениями гангстеров и сутенеров, а отсыпался после полуночных похождений в собственной небольшой квартирке рядом с рабочим районом Маленькая Португалия.

Первый сборник стихов 22-хлетнего Коэна, "Давайте сравним мифологии", вышел в 1956-м – в томик вошли стихотворения, написанные Леонардом в возрасте от пятнадцати до двадцати лет, а саму книгу он посвятил памяти отца. Второй сборник вышел через пять лет и назывался "Коробочка специй Земли" — к этому времени литературные критики называли Коэна лучшим молодым поэтом Канады, а то и вовсе "новым Джойсом". Но успех у критиков не означал успех коммерческий – и если бы у Коэна не было денег, которые небольшими суммами поступали из оставшихся после отца сбережений, ему бы пришлось весьма туго в материальном смысле. Когда в семидесятых у Коэна спросили, что для него значит успех, он, не раздумывая, отождествил успех с выживанием и способностью выживать. "Раньше, в начале шестидесятых, мои книги продавались в количестве нескольких сот экземпляров. Теперь они расходятся сотнями тысяч", — констатировал Коэн.

Но прежде чем он окончательно решился кардинальным образом изменить свою судьбу и взяться за гитару, Коэну еще предстояло испытать захватывающее приключение как в географическом, так и в творческом и сердечном смыслах. Леонард получил какие-то литературные гонорары – и решил на эти деньги на какое-то время уехать из Канады. Монреаль, в котором снег на улицах мог лежать по шесть месяцев в году, Коэн сменил на один из самых ослепительных в своей первозданной красоте греческих островов, Идру. В первой половине шестидесятых на острове можно было спокойно и безбедно прожить год или больше на ту тысячу долларов, которая имелась у Коэна – а еще на Идре не было никакого автомобильного движения, зато были десятки таких же богемных путешественников из Европы и Америки. Леонард практически сразу познакомился с блондинкой из Норвегии по имени Марианна, которая приехала на остров вместе с маленьким сыном и коллекционировала там любовников, пока не встретила Леонарда — в дверном проеме одной из многочисленных местных таверн.

Время, проведенное на Идре, было одним из самых счастливых в долгой жизни Коэна – если в родном Монреале, не смотря на известность в литературных кругах, в обществе нормальных людей и добропорядочных обывателей он считался натуральным изгоем, то на Идре он наконец-то почувствовал себя в нужном месте и нужное время. Нельзя сказать, что он вел здоровый образ жизни в компании Марианны и их многочисленных друзей – на острове он мало ел, сидел на сводивших его с ума "колесах", алкоголю тоже уделялось повышенное внимание. Но Коэн еще и был без памяти влюблен и буквально безостановочно работал над новой книгой – каждый день, после символического завтрака. У него была норма – не меньше трех страниц в день, при этом он еще принципиально не укрывался в тень и не прятал голову от солнца. В итоге написанный на Идре роман "Прекрасные неудачники" сам Коэн окрестил не прозой, а "солнечным ударом". Это была его самая бескопромиссная книга – большая часть критиков тогда посчитали ее бредом, но были и такие, кто называл "Неудачников" работой гения. Вскоре Коэн понял, что не может постоянно находиться на Идре – ему были нужны переживания и опыты, которые он мог обрести только в крупных мегаполисах, один на один с темными промозглыми улицами или в компании случайных друзей и подруг на одну ночь.

Серьезных денег "Прекрасные неудачники" предсказуемо не принесли, и Коэн снова надолго уехал с острова – на этот раз в Нью-Йорк. Там он с достоинством, легкостью и элегантностью вошел в местный артистический круг, завел знакомство с Энди Уорхолом, а также с большинством знаменитых постояльцев знаменитого богемного отеля "Челси" — особенно близко он сошелся с певицами Дженис Джоплин и Джуди Коллинз. Именно Коллинз Леонард спел свою песню "Susanne" - хотя сам не был уверен, можно ли назвать его творение песней в общепринятом смысле. Но Коллинз убедила скромного Коэна, что это не просто песня, а настоящий шедевр, к тому же Коэн узнал, что за время его литературного затворничества на малолюдных островах и в зашторенных монреальских мансардах стандарты в поп-музыке и принципы написания песен сильно изменились — тогда-то он и услышал наконец имя Боба Дилана. Вскоре они познакомились, а потом Коэн без особого труда получил контракт с фирмой "Columbia", той самой, которая выпускала дилановские пластинки.

Во время работы над дебютным альбомом Коэн четко знал, как должна и будет звучать готовая запись – песням с минимальными аранжировками полагалось "дышать", самым заметным, а иногда и единственным аккомпанементом должна была быть акустическая гитара. В помещение студии по просьбе Коэна принесли большое зеркало в человеческий рост – Леонард привык играть на гитаре дома, сидя в кресле перед зеркалом. На гитаре он научился играть – точнее, аккомпанировать себе – еще в студенческие годы. Как-то раз, в парке у дома матери, Коэн обратил внимание на молодого человека, игравшего на гитаре для нескольких восторженных девушек. Они познакомились, парень оказался испанцем, и Коэн попросил показать ему несколько аккордов – что парень и сделал, а потом приходил несколько дней домой к Коэну и оценивал результаты его домашней практики. На третий день испанец не явился – Коэну удалось только выяснить, что тот покончил с собой. О причинах самоубийства Леонард так никогда и не узнал, как и о том, из какой именно части Испании молодой человек приехал в Канаду и почему. От парня в жизни Коэна остались только шесть разученных им аккордов – и именно с их помощью Леонард и сочинил практически все свои песни.

Барабаны, пышные оркестровки и уж тем более солирующие инструменты во время записи дебютного альбома не приветствовались – центром каждого трека стал сам голос Коэна, озвученный, оживший и наделенный характером и привычками героев песни. Строго говоря, это был вовсе и не текст – это были стихи, одни из лучших стихов, написанных человеком в ХХ веке. За каждой песней была своя история – из тех, что могли случиться среди обычных будней только с поэтом. Ну а если сама история в реальной жизни была слишком будничной, несколькими деталями и строчками Коэн превращал ее в красивую легенду, которая могла бы передаваться из поколения в поколение.

Та же "Susanne" написалась годами ранее в Монреале, после того как Леонарда пригласила в гости жена его друга-художника - и всего лишь угостила его чаем, в котором плавали кусочки апельсина. Все остальное, так волнительно описанное Коэном в самой песне, было не столько плодом его воображения, сколько продолжением реальности в другом, еще более красивом мире. Песня "Sisters of Mercy" была написана Леонардом за несколько часов, пока он наблюдал, как в кровати гостиничного номера спят две его новые подружки – упаковщицы из магазина, в котором он прятался от снежной бури. Ну а песня "So Long, Marianne" была посвящена любовнице с Идры. Марианна все еще оставалась главной любовью Леонарда — но времени он проводил с ней все меньше, разделяя свою жизнь с ней и свою начинающуюся жизнь успешного автора-исполнителя стеной, двери в которой для Марианны не существовало.

Та самая первая пластинка "Songs of Leonard Cohen" ("Песни Леонарда Коэна") вышла в декабре 1967-го. Коэн сразу стал почитаем среди тех меломанов, для которых даже Дилан был недостаточно элитарным и утонченным – с самого начала Коэн воспринимался как живой классик, воплощение всех мифов и легенд о благословениях и проклятиях, связанных с поэтами и поэзией. Особым успехом и любовью, очень часто буквальной, он пользовался у женской аудитории, интеллектуалок, воспрянувших духом или нашедших себя во времена сексуальной революции, которая как раз тогда находилась на своем пике. Коэн был старше, мудрее и, в конце концов, респектабельнее многих тогдашних хиппи – но он был нужен этому поколению, как и оно ему. Для поколения конца шестидесятых Коэн был живой поющей книгой, которую необходимо было прочитать – чтобы разговаривать с жизнью на равных. Самого же Леонарда молодежь учила настоящей свободе – той, которая раньше существовала для него только в грезах и строчках.

В 1970-м Коэн выступил на фестивале, который проводился на острове Уайт – он делил сцену с The Doors, Джими Хендриксом и The Who. График выхода участников постоянно нарушался и в итоге Коэну пришлось выходить к многотысячной публике глубокой ночью – его буквально вытащили из постели, он находился под сильным действием седативных препаратов и вместо концертного костюма Коэн просто накинул плащ поверх пижамы. Это могло обернуться полным провалом – но Коэн, спокойный, как удав, буквально загипнотизировал толпу своим тихим голосом и перебором акустической гитары. Он звучал и выглядел так, как могли звучать и выглядеть царь Соломон и Вечный Жид, причем одновременно – и личная харизма Коэна вместе с магией его песен работали друг на друга с необратимыми для публики последствиями.

Ну а что касается женщин, то Коэн всегда ощущал острую необходимость в женском обществе и внимании – на самых разных уровнях, и теперь наслаждался ими сполна. На гастролях в семидесятых вполне обыденным явлением был, к примеру, визит за кулисы к Коэну какой-нибудь поклонницы-аристократки — и женщина, отбросив всякие предрассудки, предлагала Леонарду провести после концерта с ней ночь где-нибудь в "более подходящем месте". Но даже то, что на гастролях обычной рок-н-рольной группы могло обернуться бардаком, безумными оргиями и выбрасыванием телевизоров из гостиничных номеров, в коэновском кругу происходило так, будто за сценой и в гримерках разыгрывался потрясающий спектакль — иногда глубокомысленный, иногда абсурдный, всегда чувственный, но не пошлый. На самом деле максимум, что мог позволить себе тогда в турне Коэн – это искупаться нагишом в пять утра в бассейне отеля, что он и делал регулярно, если только ему позволяла администрация.

Ну а что касается безумий, то однажды в начале семидесятых Коэн пожелал выступить в госпитале для душевнобольных. Коэн полагал, что именно эти надломленные люди, находящиеся не просто на краю бездны, а уже поглощенные ею – и есть его истинная целевая аудитория, а совсем не дамы-интеллектуалки. Эти концерты в семидесятых стали регулярной практикой. Однажды один пациент начал громко и надрывно спрашивать у Коэна, что лично он, больной и потерянный, значит для него, успешного и любимого публикой. Коэн прекратил петь, подошел к больному и обнял его с такой силой, что было слышно, как хрустнули суставы.

Что касается мира рок-н-ролла, то в музыкальном смысле вся скрываемая или сдерживаемая коэновская "рок-н-рольность" в полный рост проявилась лишь однажды – на пластинке 1977-го года "Death of a Ladies’ Man". ("Смерть дамского угодника"). Тот альбом записывался под полным контролем безумного продюсера Фила Сектора, знаменитого изобретателя "стены звука" — когда инструменты, играющие одну и ту же партию, записывались несколько раз и дорожки накладывались одна на другую. Спектор был не просто чересчур эксцентричным человеком. В то время он начал проявлять признаки настоящей неадекватности и во время работы над записью несколько раз прикладывал заряженный пистолет к шее Коэна - заявляя при этом, что любит его. "Очень надеюсь на это, Фил", — приходилось отвечать Коэну. Работа была завершена сравнительно малой кровью и пластинка оказалась самой странной в дискографии Коэна — тогда сложно было представить другого певца и автора, которому бы в еще меньшей мере подходили громоподобные, нахальные и размашистые аранжировки Спектора. Практически все песни были насквозь пропитаны сексуальной тематикой, причем на этот раз Коэн был как никогда прямолинеен и не слишком утруждал себя метафорами – ну а трек "Don’t Go Home With Your Hard-On" имеет полное право считаться самым разнузданным в обширном коэновском каталоге.

К слову, Коэн и раньше сочинял песни, текст которых мог заставить покраснеть и кого-то вроде Мика Джаггера — как в случае с "Chelsea Hotel № 2" из великолепной пластинки "New Skin for the Old Ceremony", посвященной Дженис Джоплин и в которой, в частности, есть строчка об оральном сексе с певицей. Но тогда откровенность деталей только подчеркивала трагичную и безжалостную атмосферу самой песни – здесь же слушатель впервые имел дело с чистой воды гедонизмом. "Злой гений" альбома "Death of a Ladies’ Man" Фил Спектор умер в январе этого года в тюрьме – он отбывал заключение после того, как суд признал его виновным в убийстве.

В следующий раз Коэн шокировал своих поклонников уже в восьмидесятых, когда вышел альбом "Various Positions". Пластинка появилась в 1984-м, после пятилетнего периода тишины – позже, в девяностых и нулевых поклонникам Коэна приходилось привыкать и к гораздо более продолжительным отрезкам жизни без новых песен Коэна. Тогда же, в момент кода игла проигрывателя опускалась на дорожку пластинки и начинали звучать вступительные такты песни "Dance Me To The End of Love", первой реакцией большинства поклонников музыканта было искреннее недоумение — после чего хотелось тут же бежать в магазин и выяснять у продавцов, кого и что им всучили в конверте с портретом Коэна на обложке. И в самом деле было от чего схватиться за голову – дешевые синтезаторы наигрывали ужасающее "умца-умца", в лучших традициях каких-нибудь постсоветских ресторанных лабухов девяностых (ну а если помнить о хронологии, то вполне логично было бы предположить, что это они вдохновлялись Коэном, как бы кощунственно не звучали такие сравнения и предположения). Сам голос Коэна был ниже, грубее и прокуренней, чем еще несколько лет назад. Все это было не так уж и удивительно – Леонард действительно мало пел в последнее время, зато курил еще больше, чем обычно, а практически все новые песни он написал на синтезаторе. Синтезатор являл собой модель чуть ли не карманного размера и был куплен в каком-то магазанчике в Монреале. Тем не менее, эти песни оставались песнями Мастера – и когда оторопь проходила, можно было расслышать, что сами по себе новые песни – не в меньшей степени шедевры, чем самая заслуженная классика прошлого, а в чем-то даже превосходили ее. Одним из номеров была гениальная "Hallelujah" — песня, написание которой могло бы оправдать любое существование, даже если бы человек, сочинивший ее, не написал бы больше ни строчки и вообще не шевельнул бы и пальцем. На самом деле эта песня, этот гимн, оправдывал все – и жизнь, и смерть, и любовь, и ее отсутствие.

В восьмидесятых Коэн записал еще один альбом – пластинку "I’m Your Man". На этом альбоме синтезаторы звучали уже более изощренно, уверенно и не так по-кабацки – видимо, в виду впечатляющего коммерческого успеха предыдущей пластинки были закуплены инструменты подороже. Голос Коэна окончательно обрел глубину и породу – он и раньше обладал узнаваемой манерой, но теперь его вокал стал обладать воистину уникальными качествами. В свойственной ему в то время ироничной манере Коэн провозгласил в одной из лучшей песни альбома "Tower of Song", что "рожден с даром золотого голоса", что было довольно провокационным заявлением для человека, который всю жизнь утверждал, будто не умеет петь. Но факт оставался фактом – голос Коэна стал действовать на слушателей и особенно слушательниц уже буквально на тактильном уровне.

Пластинка сделала Леонарда заправской поп-звездой, к тому же Коэн усиленно гастролировал и даже давал интервью на телевидении в ее поддержку – в 90-е он вступал уже в качестве не только уважаемого и любимого, но еще и популярного классика. Но, к чести Коэна, он не стал заигрывать со своей новой, массовой аудиторией и уж тем более лебезить перед ней. Апокалиптичный альбом 1992-го "The Future" оказался одним из самых мрачных и зловещих его дисков — там было мало надежды и сострадания, зато имелась голая правда, которая обнажалась бескомпромиссно, беспощадно и даже злорадно. С новым альбомом Коэн снова отправился в масштабный тур – и тут у него начали сдавать нервы. Чтобы расслабиться и отработать концерт, Коэн каждый вечер перед выходом на сцену выпивал несколько бутылок вина – и в физическом и особенно в эмоциональном смысле, учитывая беспросветность новых песен, это был самый тяжелый тур в карьере.

После его завершения, оставшись наедине с собой, Коэн почувствовал себя совсем скверно – и обратился за помощью к своему давнему знакомому, наставнику буддийского монастыря Кедзану Джошу Сасаки Роши. Дзенский монастырь находился недалеко от Лос-Анджелеса – и Коэн сначала попросил Роши просто приютить его там на какое-то время, пока ему не станет легче и не исчезнет отравляющая его депрессия. Монастырские будни оказались суровыми и совсем скоро Коэн сбежал оттуда – но, собравшись с силами, вернулся и задержался в монастыре на долгих пять лет, до 1999-го года. Он полностью отгородился от внешнего мира и просто прислуживал в монастыре и лично за своим духовным учителем, Роши. Его посвятили в монахи в 1996-м – Коэн взял себе имя Джикан, то есть Молчание. Наверное, впервые за всю свою жизнь Коэн был по-настоящему счастлив – если под счастьем подразумевать покой и уверенность. То, что он написал, а позже и записал в студии десять новых песен – альбом так и назывался, "Ten New Songs" — стало большой неожиданностью как для самого Коэна, так и для его поклонников. Это была непоколебимая, безмятежная в своем покое и уверенности пластинка – уверенности ее автора в своей любви и своем одиночестве, уверенности в самом себе и мире за окном, каким бы он не был и каким бы не должен был быть.

Но совсем скоро время безмятежности в мире Коэна подошло к концу – в один прекрасный день оказалось, что у него практически нет денег. Выяснилось, что долгие годы Коэна обкрадывала его менеджер и близкая подруга – помимо прочего, исчезли и деньги, которые Леонард откладывал на то время, когда окончательно отойдет от дел. Теперь же денег не было не только для того, чтобы поддерживать привычный для него образ жизни – их не хватало даже для того, чтобы вести обычную жизнь нормального пенсионера. Коэн выиграл дело в суде, но для того, чтобы поправить свое финансовое положение, ему пришлось отправиться в масштабный двухлетний мировой тур в 2008-м году – впервые с начала девяностых. К этому времени Леонарду было уже 74 года, но это были самые успешные гастроли в его карьере во всех смыслах.    Коэн, который всегда недолюбливал гастрольную рутину и необходимость постоянно находится в центре внимания, вдруг стал ощущать почти юношеский восторг и азарт от пребывания в кругах яркого света. Его вдохновляла сама изначальная безысходность его положения и то, что он просто вынужден был отправиться по миру с концертами, чтобы заработать себе на кусок хлеба и безбедную старость – ну а обокравшую его и севшую в тюрьму женщину он продолжал считать своей подругой. Билеты были распроданы по всему миру — с таким трогательным обожанием выросшей, повзрослевшей и даже состарившейся на его песнях публики Коэн еще не сталкивался, поэтому на каждом концерте старался отдавать все, что был способен дать. В этот раз Коэну аккомпанировал прекрасный состав музыкантов, очень бережно относившихся к его песням, но по возможности старавшихся расцветить и углубить порой слишком аскетичные студийные оригиналы – ну а сам Леонард много шутил, например, перечисляя все медикаменты, которые вынужден был принимать во время тура ( эта тирада могла прозвучать, например, перед исполнением песни "Ain’t No Cure for Love" ( "От любви нет лекарств").

После завершения гастролей от него с нетерпением ждали нового альбома – и спустя два года, в 2012-м, наконец появилась пластинка "Old Ideas". Коэн в полной мере, и даже более того оправдал ожидания поклонников – все его Музы разговаривали с ним на все голоса, а он выбирал из этого хора самые правильные, самые неминуемые слова и единственно возможный и подходящий случаю мотив. Отныне до самой смерти Коэн будет выпускать по новому альбому каждые два года – такой продуктивности он не демонстрировал с конца шестидесятых. Но в этих последних главах не наблюдалось никакой спешки и желания впопыхах высказать все то, что не получалось сказать долгие годы – нет, это были самые выверенные, прицельно точные коэновские пластинки. 

Когда ему исполнилось 80, Коэн снова начал курить. На обложке своего последнего прижизненного альбома "You Want it Darker", вышедшего за несколько недель до смерти, Коэн был запечатлен в темных очках и с сигаретой в руках – он уже получил и принял приглашение от той дамы, общением с которой был наполнен весь альбом. На "You Want it Darker" Коэн разговаривал со смертью на одном языке и этот диалог нельзя было слушать, не затаив дыхание. К тому времени у Коэна была диагностирована лейкемия, в свой последний ноябрь пять лет назад он уже не покидал стен дома в Лос-Анджелесе, хотя еще в октябре смог присутствовать на пресс-конференции по случаю выхода нового альбома.

Он умер во сне – Коэн ушел тихо и не захлопывал за собой дверей. Более того, стоит поставить один из его альбомов – и он окажется в одной комнате с вами и расскажет о том, что происходит сегодня в мире лучше и подробнее любых новостей.